Много ли среди народов благородных?

Много ли среди народов благородных?

Ах, этот странный соблазн, напоминающий притязания дворян прошлого — отыскать для себя предков познатнее, продлить свой род в глубину веков.

Каждый из нас, право же, знатен до того, что дальше некуда; библейская традиция возводит нас к Адаму и Еве, жившим, по православной версии, семьдесят пять веков назад; по подсчетам одного епископа, принятым англиканской церковью, всего шестьдесят столетий назад; по католическому же варианту и того меньше (на несколько десятилетий), но в любом случае довольно давно.

Эволюционная же теория отпускает нам, по крайней мере, 40—50 тысяч лет, если считать с появления человека современного вида, полтораста тысяч — ежели начать с неандертальца. И, по крайней мере, три миллионолетия назад наши предки выделились в отдельное семейство «человечьих» — гоминид. Рядом с этими сроками периоды существования отдельных народов кажутся мимолетными — при всей относительной устойчивости этнических образований по сравнению со многими другими общественными группировками людей.

Каждый народ имеет право гордиться своей историей — но следует ли относить продолжительность этой истории к числу непререкаемых ее достоинств?

Можно ли сказать, что евреи, армяне или грузины, этносы, известные истории уже много более двух тысяч лет, уже поэтому «лучше» молдаван или русских, история которых как сформировавшихся этносов, безусловно, намного короче? А те в свою очередь «лучше» узбеков, чье формирование как особого этноса завершилось с приобретением общего имени «только» в XVI веке? А узбеки «лучше» хакасов, которым, как сложившемуся народу, всего несколько десятилетий? Не будем же мерить народы по правилам, которые давно устарели даже для отдельных людей.

Своей истории каждого народа предшествует куда более долгая история этносов, в состав которых входили предки людей, в конечном счете, этот народ составивших. И восходит она постоянно, как мы уже напоминали, к рубежу, на коем возникли I-е люди, - рубежу, пролегшему далеко за пределами исторической памяти.И посему одинаково верны утверждения "Нет родовитых народов" и "Все народы родовиты". Нам же, честно говоря, более нравится II-е из них. Любой народ имеет право гордиться тем в своем прошлом, что того заслуживает. Однако это влечет за собою для настоящего патриота и обязанность стыдиться в этом прошлом того, что стыда достойно. Британский автор Г. К. Честертон заметил, что он не может не чувствовать ответственности за дурные действия Великобритании по отношению к Ирландии именно поэтому, что горд некоторыми другими страницами английской истории. И объяснил это, воспользовавшись юридическим языком: нельзя принять наследство и отказаться при этом от выплаты долгов завещателя. Чем длиннее история, тем более в ней страниц не только лишь славных, но еще и достойных сожаления. Основное же - любой народ может гордиться своей историей: древний - древностью собственной, молодой - молодостью; норвежцы как правило с удовольствием вспоминают победоносные походы скандинавских викингов, грабительствовавших на побережьях Европы и Западной Азии, индейцы же славят миролюбие своих предков.А тот, кто пробует подклеить к прошлому собственного народа новые страницы, заполнив их при помощи своего раскованного воображения, похож на дворянина, подделывающего дворянские грамоты. Неминуемое разоблачение фальсификации не прибавит славы самому благородному семейству. Даже если эта фальсификация предпринималась с самыми лучшими намерениями или вообще была плодом союза искреннего заблуждения с невежеством. Тут поневоле вспомнишь помещика из чеховских миниатюр, повесившего у себя дома «фамильные портреты» с надписями «Адам Рубец—Качалов» и «Ева Рубец—Качалова».

Народы же в отличие от дворян не делятся на более или менее благородные в том, аристократическом смысле. Благородны — в значении, которое это слово получило в современном обиходном языке, — должны быть люди, заботящиеся о своем достоинстве и достоинстве своего народа.

Гугеноты и католики - одна страна много религий

Гугеноты и католики - одна страна много религий

«Это было в ходе войн католиков с гугенотами. Видя, что католики истребляют гугенотов, а гугеноты истребляют католиков, и все это ради веры, отец мой изобрел для себя веру смешанную, позволявшую ему быть то католиком, то гугенотом". Узнаете? Так излагает в "3-х мушкетерах" Мушкетон, верный слуга доблестного Портоса, биографию собственного отца. И продолжает:"Вот он и бродил часто с пищалью на плече за живыми изгородями, окаймлявшими дороги, и, когда замечал одиноко бредущего католика, протестантская вера теперь же одерживала верх в его душе. Он наводил на путника пищаль, - и тот, как вы знаете, расставался с кошельком. Когда же этот достойный человек "встречал гугенота, его немедленно охватывала подобная горячая глубокое чувство к католической церкви, что он легко не понимал, как это четверть часа назад у него имели возможность возникать сомненья в превосходстве нашей святой веры".».

Гражданские войны, сотрясавшие Францию в середине и конце XVI века,— классический пример религиозных войн, а их исследованием и описанием кроме ученых—историков занимались еще и большие писатели, в том числе Бальзак, Мериме, Г. Манн.

И католики, и гугеноты с достойным лучшего применения усердием обрушивались на своих противников, занимаясь взаимоистреблением во славу единственно истинной веры, которой каждый считал свою собственную. Если считал. Потому что немалое число видных деятелей обоих течений в зависимости от политических обстоятельств меняли веру почти так же часто, как усердный отец Мушкетона.

А если приглядеться к бурным событиям XVI века чуть попристальнее, обратить особое внимание не на приключения принцев и маркизов и даже не на бедствия крестьян, а на общественную ситуацию, то на первый план выходят вещи, имеющие к религии весьма слабое отношение. Посудите сами. Открытая борьба католиков с гугенотами продолжалась многие десятки лет. Между тем (приведем цитату из примечаний Проспера Мериме к его повести «Хроника времен Карла IX»), «все население Франции тогда было приблизительно двадцать миллионов человек. Считают, что во время второй гражданской войны число протестантов было не более полутора миллионов. » Так что же, полтора миллиона успешно сопротивлялись восемнадцати с половиной миллионам? Благодаря чему? Цитата из Мериме приведена была в оборванном виде. Окончание последней фразы кое-что проясняет: «Но у тех (протестантов — Авт.') было больше денег, солдат и полководцев». Мериме не только писатель, но и крупный историк—исследователь, да и другие историки согласны с такой статистикой. Однако этот ответ заставляет задать новый вопрос: что же за полтора миллиона человек, если у них «больше денег, солдат и полководцев», чем у католиков, превышающих гугенотов по численности раз в двенадцать? Кто они по своему положению в обществе?

О, конечно, на стороне протестантов оказалась значительная часть высшей знати, и возглавляли эту партию по большей части принцы крови. Но высшей знати на противоположной стороне было еще больше. Значит, дело в другом. Социально-географический анализ показывает: протестанты были сильны в богатых торговых городах запада и юга страны, вспомните хоть Ла-Рошель, которую пришлось осаждать или защищать стольким героям Мериме и Дюма, вплоть до Д’Артаньяна. Гугенотами стали и многие обитатели горных, сравнительно патриархальных районов страны, жители, например, Пиренеев на юге и Севенн на востоке страны. Жанна д’Альбре, мать будущего Генриха IV, правительница Наварры, обращает в протестантство свое горное королевство. Так же поступали некоторые менее знаменитые крупные феодалы. Наконец, распространение новая вера получила и в сельских местностях юга Франции, особенно среди здешнего мелкого дворянства. Понятно, что города давали, прежде всего, деньги, мелкие дворяне и горцы обеспечивали армию боеспособными солдатами, знать же выставляла полководцев с громкими именами. А теперь вспомним слова Ф. Энгельса о средневековых народных движениях. «Чувства масс вскормлены были исключительно религиозной пищей; поэтому, чтобы вызвать бурное движение, необходимо было собственные интересы этих масс представлять им в религиозной одежде». И любое политическое течение в феодальной и позднефеодальной Европе приобретало религиозную оболочку.

Протестантизм во Франции стал в XVI веке формой союза части буржуазии с обуржуазившимся дворянством и стремившимися к самостоятельности крупными феодалами, — союза, противостоящего объединению ослабленной центральной власти с католической церковью и наиболее реакционными феодальными группировками. Выражало в какой-то мере гугенотство и национальные устремления многих жителей южных территорий страны, которые, собственно говоря, не принадлежали пока к только еще складывающемуся общефранцузскому этносу.

Словом, маски католиков и гугенотов скрывали за собой лица противостоящих социальных и этнических группировок, часто достаточно зыбких, — скрывали не только друг от друга, но и от самих себя. Ситуация, характерная отнюдь не для одной лишь Франции XVI века. Всякая религиозная война бывает вызвана глубокими социальными причинами, это всегда столкновение экономических и политических интересов — классов, общественных слоев, социальных групп, а сверх того, нередко, и выражение этнического конфликта.

Среди разожженных европейцами религиозных войн на первое место могут претендовать по своему масштабу крестовые походы. И опять-таки: религиозные мотивы были призваны прежде всего, привлечь к походу массы; но те, кто затеял эту кровавую экспансию, похоже, в большой степени отдавали себе отчет в сути происходящего. Во всяком случае, папа Урбан VI не только говорил о недопустимости того, чтобы святыми местами владел «народ персидского царства, народ проклятый, чужеземный, далекое от бога отродье, сердце и ум которого не верит в господа, но и утверждал, что Европа не в состоянии прокормить своих обитателей. И действительно, тогда западногерманские страны переживали кризис, связанный с относительным перенаселением. Да к тому же тороватые купцы торговых городов, отрезанные арабским морским флотом от богатейших восточных рынков, жаждали власти нал «средиземными» просторами и торговыми путями. В течение двух с лишним сотен лет лилась кровь — не только европейцев, стремившихся к «гробу господню», нс только арабов и тюрок, мешавших занять земли, где этот гроб якобы находился, но и византийцев, мимоходом разгромленных крестоносцами.

Власть религиозного в становлении народов и национальных госудаств

Власть религиозного в становлении народов и национальных госудаств

Первобытные религии, в общем, довольно своеобразны у каждого этноса, но, разумеется, имеют некоторые общие черты. Непременно налицо боги (духи, тотемы), особо покровительствующие именно этому этносу; нередко к ним возводится происхождение самого племени, а в более позднее время — по крайней мере, родовых старейшин и князей (царей, конунгов, ханов.).

Племена индейцев, австралийцев, пигмеев поклонялись каждое своим тотемам (животным—предкам), А раз тотем — предок, то и заинтересован он только в потомках, и рассчитывать на его помощь и покровительство могли только они. Чужим, не родственникам, он не нужен. Языческие боги античной древности унаследовали эту верность «своим» — хотя и не все. Однако чужеземец мог, по крайней мере, задобрить богов народа, среди которого он собирался жить.

Ф. Энгельс отмечал: «Религия возникла в самые первобытные времена из самых невежественных, темных, первобытных представлений людей о своей собственной и об окружающей их внешней природе. Боги, созданные таким образом у каждого отдельного народа, были национальными богами, и их власть не переходила за границы охраняемой ими национальной области, по ту сторону, которых безраздельно правили другие боги».

Но время шло, нарастали культурные контакты, все больше узнавали люди о соседях и о богах. Однако языческие небесные владыки были на удивление терпимы к чужим богам. Отдавая предпочтение «собственным», человек эпохи политеизма чувствовал определенный пиетет и перед божествами соседних племен и народов, а уж оказавшись на «подведомственной им территории», обычно полагал нужным их задобрить.

Ксеркс в V веке до н. э., явившись с армией в Грецию, которую намеревался покорить, не преминул принести жертву олимпийским богам; чиновники римских императоров на заре нашей эры неукоснительно приносили от их имени жертвы богам подвластных земель. И если в еще более глубокой древности при войнах между городами—государствами древней Месопотамии и происходило порою некоторое умаление богов, покровительствовавших городам побежденных, то это было именно умаление: бога—покровителя неудачников переставляли в общем семействе богов пониже, на менее почетное место.

Лишь с приходом единобожия, да еще единобожия агрессивного, нетерпимого к иным верованиям, становятся возможными действительно массовые, широкие кровавые столкновения на религиозной почве — точнее, под религиозными лозунгами, потому что, как нетрудно было увидеть внимательным историкам, дело было далеко не в одних лишь вероисповедных разногласиях.

К душе человека обратились ислам и христианство; они потребовали от своих последователей не только соблюдения и принесения положенных жертв и поклонов, но и верности четко определенной системе взглядов. Отклонение в мелкой, на современный взгляд, детали догмы или обряда приобретает в 1-м тысячелетии н. э. значение, какого не могли себе представить люди конца 1-го тысячелетия до н. э., ни мы сами в конце 2-го тысячелетия н. э. Сейчас устраиваются мировые конгрессы представителей христианских церквей, собираются на совместные собрания для обсуждения проблем веры священнослужители христианские, мусульманские, иудаистские, буддийские и индуистские, В III—VIII веках н. э., а часто и позже церковные соборы обращались в скопища анафемствующих друг друга святителей.

Мелкая промышленность в России на рубеже XIX-XX веков

Мелкая промышленность в России на рубеже XIX-XX веков

Проблема развития и роль в экономике России начала XX века мелкого, в том числе и кустарного поизводства до сих пор слабо изучена. В советское время эта тема игнорировалась из-за господствующего представления о неизбежности отмирания мелкой промышленности в результате процесса концентрации производства крупного.

Несмотря на отдельные работы, свидетельствующие о том, как настойчиво сопротивлялась этому народная среда, народная культура, последствия такого отрицания не осознаны в должной мере и сегодня.

Между тем к этому побуждают и известные трудности на нашем потребительском рынке, и зарубежный опыт. Современный капитализм, с его высокой степенью обобществления, не отрицает, как известно, мелкий и средний бизнес как необходимый элемент постиндустриального общества. Вопрос о перспективах и судьбах отечественной мелкой промышленности впервые был поставлен передовой общественной и экономической мыслью России более ста лет назад. Эту проблему мы знаем главным образом по фундаментальней работе В. И. Ленина «Развитие капитализма в России. Процесс образования внутреннего рынка для крупной промышленности». Это исследование, а также значительная литература, связанная с его творческим освоением, вытеснили из научного оборота другие работы аналогичного содержания, в том числе и те из них. которые подпитали ленинскую мысль. В первую очередь следует назвать труды таких серьезных и оригинальных экономистов к социологов, как С. Н. Булгаков. П. Б. Струве. М И. Туган-Барановский. И. X. Озеров. Справедливости ради надо сказать, что этот процесс вытеснения занял известный промежуток времени. Так, наиболее распространенной и широко читаемой книгой еше в 1920-е гг. была работа М. И. Туган-Бараиовского «Русская фабрика в прошлом и настоящем. Историческое развитие русской фабрики в XIX в.».

Исследовательская мысль названных авторов билась над вопросом о возможных границах реализации в России рассмотренного К. Марксом закона концентрации производства и тождества эволюции промышленности и земледелия. В этом отношении особенно показательно творчество С. Н. Булгакова, философски осмыслившего проблемы экономики. Придя к выводу, что законы развития аграрной и промышленной сфер экономики не аналогичны, он предлагал подразделять страны на аграрные и промышленные исходя не из уровня развития капитализма, а из их специализации, обусловленной особенностями географического положения, историческими и национальными традициями. Такой подход привел исследователя к оригинальному выводу о том, что крупная промышленность не отрицает мелкую как прошлую стадию в развитии производства, что та и другая существуют и развиваются параллельно.

В работе «Капитализм и земледелие» он отмечал: «Для современной промышленности передовых европейских стран специфична не борьба большого и мелкого производства с перевесом в ту или другую сторону, однако постоянное повышение количества подобных отраслей производства, которые могут быть введены лишь в крупной (а порой, впрочем и нечасто, лишь в мелкой) форме производства. (P. S. Это нужно принять во внимание тем, кто по данным статистики о росте больших компаний делает вывод в пользу "концентрации" мелких; последняя может абсолютно отсутствовать однако так или иначе количество больших компаний будет расти)». Как видим, это наблюдение Булгакова существенно расходится с положением Ленина о поглощении и вытеснении мелкой промышленности фабрикой. Напротив, многие его современники считали, что у кустарной промышленности, имевшей широкую социальную базу, ориентированной на определенный рынок, ведшей свой собственный ассортимент продукции, есть будущее. С известным пафосом говорил об этом Г. Б. Струве: «Наша государственная промышленность олицетворяется не лаптем, не куском грубого полотна, не примитивным горшком, вымениваемым на просо, а кимрским сапогом, павловским замком, семеновской ложкой, тульской гармоникой - словом, предметами, имеющими абсолютно неоспоримое право на звание товаров"'’.Еще 1 мотив творчества экономистов Рубежаеще 1 мотив творчества экономистов рубежа XIX-XX вв. нужно подчеркнуть это отчетливое понимание общественной функции производства. Так. в упомянутой работе Булгакова широко применяются подобные понятия, как удовлетворение потребностей- новые и старые потребности, рынок наций, потребительская форма продукта и др.Не меньше интересна для нас и заостренность экономической мысли на нравственной стороне предпринимательской экономической деятельности. Ставился вопрос: как быть, если она разрушает общественную нравственность, использует и формирует дурные наклонности, разрушает природу? В этой связи представляется органичным замечание о том, что "улучшенные машины требуют улучшенных люден". Осознавалась к тому же потребность интенсивного развития системы общественной защиты, народного образования, здравоохранения.

Человеческий разум и вековая мечта о счастье

Человеческий разум и вековая мечта о счастье

Мы с детства привыкли к страшным и грустным, чудесным и Смешным, но неизменно добрым сказкам. Как бы трудно и горько ни приходилось в них хорошему человеку, правда в конце концов всегда оказывается на его стороне, Как бы ни ухмылялось самодовольное Зло —будь то волк или Синяя Борода и даже сам Кощей Бессмертный,— оно неминуемо терпит сокрушительное поражение.

Что это? Святая наивность и простота? Примитивный хэппи-энд для ребятишек, обмирающих от страха? Но ведь сказки, как известно, уходят в самые темные глубины истории, к истокам ее, к первым завязям человеческого многоязычия— так неужто отразилось в них лишь самое раннее детство человечества? И как же быть тогда с их невыцветающей мудростью и необоримой верой в торжество добра и света?

Дело обстоит сложнее, глубже, интереснее. Взмахивая крыльями фантазии, человек поднимался над жестокой реальностью бытия — и словно вытаскивал самого себя из болота извечной обыденности, унылой повторяемости дней, лет и веков, с жизнью а котором никак не могла смириться мятущаяся человеческая натура— пусть пока в воображении своем, как бы впрок, с надеждой «на потом» и на потомков, она бросала дерзкий вызов могучим, враждебным стихиям природы. Но это был вызов и самому человеку, его страхам и заблуждениям, а главное — обессиливающему соблазну жить в покорстве и согбенности, «по воле волк», а не по собственной воле, разбуженной для созидания и счастья.

«Сказка — ложь, да в ней намек. »! Первые робкие отзвуки мечты о лучшей доле, о достатке, о согласии людей друг с другом и природой мы находим уже в тысячелетних пластах первобытной общины. А начало было положено — сомнения в этом быть не может? —» приручением огня. Это он согревал робкое, беззащитное тело, оберегал от диких зверей, помогал готовить здоровую пищу, освещал мрак первобытных пещер. В пламени костра грезились пращурам нашим смутные, захватывающие видения светлой жизни. И запылал яркий, неугасимый огонь человеческой мечты о лучшем будущем! И уже не казался себе человек песчинкой в яростном вихре при родных стихий. Первый шаг к свету из хаоса дикости, «животности», унылой неподвижности был сделан — двинулось колесо Истории!

И вот дерзит всемогущим богам гордый Прометей, и торжествует Правда над Кривдой, и побивает злых ворогов могучий справедливый богатырь — крестьянский сын! И несет человека к новой жизни, к новым берегам чудо чудное — ковер-самолет. Так, исподволь, незаметно, естественно сказки и легенды питают каждое из при ходящих в мир поколений целебным «материнским молоком» добросердечия, жизнерадостной уверенности в торжестве мира и счастья. Они учат любить природу, хороших людей, бороться за победу добра.

Уже с самых первых шагов человечества как сообщества разумных людей выявлялись и утверждались, становясь ядром его бессмертной «генетической памяти», такие высшие нравственные качества и ценности, как взаимопомощь в труде, самопожертвование и самоотверженность, отзывчивость и добросердечие. Не какой-то изначальный «примат» добра и любви, якобы восходящий к идее бога, а объективно подтвержденное всем ходом истории превосходство человеческой солидарности, единения над эгоизмом, человеконенавистничеством есть начало начал, благодатный источник подлинно нравственной жизни человечества.

Ниточка единения и самоотверженности ведет нас опять к истокам человечества и на каждом шагу убеждает: природа всегда безжалостно мстила одиночкам, преступавшим высшие интересы рода человеческого. И вообще, как теперь все более проясняется, в борьбе многих человекоподобных за жизнь на земле победителем вышел именно тот вид, в котором было сильнее развито чувство взаимной поддержки, тот, где чувство коллективного самосохранения брало верх над чувством самосохранения личного.

Итак, сама история выступает главным доказательством бессмертия Великой Мечты о торжестве Добра над Злом, бескорыстия и справедливости — над подлостью, жадностью и угнетением. Нет, вовсе не наивен, не примитивен тот самый хэппи-энд — счастливый финал добрых народных сказок!

А в духовные кладовые первобытного коммунизма еще много-много раз будет спускаться — вниз по лестнице, ведущей вверх,— беспокойная, взыскующая истины человеческая мысль. В его обычаях и укладе, символах и аллегориях людям новых времен долго будет чудиться заветная формула всеобщего счастья.

Ее нарекут золотым веком. Для одних этот век навсегда останется позади прогресса, в невозвратном прошлом. Другие мечтатели станут придумывать, изобретать причудливые утешительные смеси из «праведной» первобытности и технических даров цивилизации. Третьи, уверенно заявят: золотой век впереди, в грядущем, и человечество придет к нему!

Но все это будут утопии— обманчивые миражи разума. Они будут то передовыми, то реакционными, то бессильно романтическими, то яростно зовущими на битву. В зависимости от того, на каком «витке» социальной эволюции, в каких исторических условиях они были рождены на свет, какими общественными силами подхвачены и подняты как знамя борьбы и перемен.

Все еще впереди. А человеческий разум, постепенно преодолевая первобытное представление о слитности, одинаковости прошлого, настоящего и будущего, уже уносился в иные края, иные миры в поисках радости, в поисках надежды на лучшую жизнь. Раздумья человека о будущем, поначалу робкие, нескладные, примитивные, уже были озарены дальними сполохами Великой Мечты.

Двинулась вперед неудержимая лавина естественно-исторического процесса — двинулась навстречу разделению труда, навстречу «расщеплению» человеческого общества на бедных и богатых, бесправных и всесильных. На разных полюсах этого процесса век за веком накапливались противоборствующие силы добра и зла, зерна людских надежд — и плевелы жестокого эгоизма, элементы морали тружеников — и «молекулы» аморальной вседозволенности будущих господ. Накапливались, сплачивались и силы разума, самою жизнью побуждаемые рискнуть поставить и поискать ответ на жгучий вопрос: что будет впереди, завтра, потом, то есть в будущем?

Будут ли потомки знать созданные человечеством языки?

Будут ли потомки знать созданные человечеством языки?

Человечество потеряло на своем историческом пути множество языков. Никто не говорит сегодня в обиходе ни на латыни, ни на древнегреческом, пи на галльском, но за давностью лет о том, чтобы оживить эти давно мертвые языки, речи не идет, хотя древнегреческий знает не так уж мало людей, а латынь изучают в какой-то мере миллионы врачей, фармацевтов, биологов. В Израиле государственным языком стал иврит, язык Ветхого завета, но, видимо, этот эксперимент останется единственным в своем роде. Индия не намерена возрождать и делать официальным санскрит, язык священных книг ее древности, и даже создавшие несколько вариантов своего литературного языка норвежцы все-таки не собирались возвращаться к языку времен древнегерманского или даже общескандинавского единства, Но вот языки, ушедшие совсем недавно или уходящие из обихода на наших глазах, — те, на которых говорили народы, ассимилированные соседями или только перешедшие на соседние языки, — могут ли они вернуться?

До недавних пор огромному большинству ученых казалось, что это дело безнадежное. Да и общественное мнение гораздо больше интересовала возможность создания для человечества международного языка. Особую популярность среди претендентов на это звание завоевал созданный польским врачом-окулистом Людвиком Заменгофом эсперанто. Его знают сегодня, пожалуй, уже десятки миллионов людей, на нем выходят газеты, журналы, книги. Роль международных языков играют сегодня в еще большей мере английский, русский, испанский, французский, в Индии — хинди, в Пакистане — урду, в Восточной Африке — суахили.

Но потребность в международных языках не означает ведь, что отпала необходимость в языках национальных. И стремление к сохранению слабеющих языков и возрождению исчезнувших наречий порождено, как правило, не только ростом национального самосознания или тоской по «прекрасному прошлому».

Дело также и в другом. Все яснее осознается важность, и даже необходимость для человечества многообразия: многообразия природных и искусственных ландшафтов, областей познания, культур — и способов выражения мыслей тоже.

Все сильнее мы ощущаем, что созданные человечеством богатства — в том числе и богатство языков, наречий, говоров — нужны, и потери тут оказываются в конечном счете болезненны не только для прямых потомков носителей того или иного языка.

Пример бережного отношения к языковой культуре малых народов подала когда-то всему миру наша страна. В 20—30-е годы была создана письменность для десятков языков, прежде ее лишенных. И уже в последнее время эта работа продолжена. А ведь язык с письменностью обретает новые силы, он лучше обслуживает культурные нужды своего народа.

Сегодня интеллигенция многих этнических меньшинств в Европе, Америке, Австралии и Океании предпринимает попытки вернуть к полнокровной жизни, по крайней мере, некоторые исконные их языки. Это относится и к провансальскому и бретонскому во Франции, и к саамскому в Норвегии, Швеции, Финляндии, и к некоторым индейским в обеих Америках.

Очень любопытно современное положение гавайского языка. Гавайские острова теперь — один из штатов США. Но здесь (так сложилось исторически) население чрезвычайно смешанное, чистокровных гавайцев, потомков аборигенного населения, почти не осталось, а сейчас, пожалуй, даже потомки от смешанных браков гавайцев с европейцами, китайцами и пр. составляют относительное меньшинство. И, тем не менее, гавайский язык здесь пользуется большой поддержкой, причем не только потому, что ему верны потомки аборигенов; этот язык стал символом единства разных народов самого штата.

Так или иначе, но в мире идет не только «подавление» большими языками малых, но и процесс обратный. Можно ли считать, что за ним будущее? Право же, ответ на этот вопрос далеко не прост, но все же стоит обратить внимание на одну тенденцию, характерную для некоторых групп этносов: сегодняшняя культура многих народов основана на том, что каждый принадлежащий к ним человек в обиходе пользуется двумя, а то и тремя языками. Может быть, будущее — за повсеместным (в очень далеком будущем) двуязычием. Родной язык — великое сокровище. Тот, у кого таких языков два, вдвойне богат. Если он действительно, по-настоящему знает оба.

Язык и народы, языковые семьи

Язык и народы, языковые семьи

Русский, украинец и белорус, в общем, могут, хоть и не без труда, поговоить друг с другом. Русскому, поляку и сербу уже не обойтись без переводчика. Языки тем взаимопонятнее, чем ближе родство между ними, чем меньше время, которое они существуют именно как отдельные языки. Русский, украинский и белорусский языки — дети языка древнерусского, родные братья. Языки польский, сербский, болгарский тоже приходятся русскому братьями, да только двоюродными. У них с русским общий «дед» — праславянский язык. Двенадцать веков назад славянину с Днепра не требовался переводчик при разговоре с дунайским болгарином или жителем долины Вислы. Языки южных, западных и восточных славян были тогда куда больше похожи друг на друга, чем сейчас.

Если же уйти в прошлое на 3 тысячи лет, то окажется, что общие предки славян, латышей и литовцев говорили на одном и том же языке или, точнее, на диалектах одного и того же языка. Еще несколько сот лет назад — и мы услышим единый язык общих предков славян и немцев. По мере нашего углубления в минувшее на место десяти с лишним славянских языков приходит один общеславянский (праславянский), потом общеславянский объединяется с общебалтским, дальше (раньше) — с общегерманским (предком немецкого, английского, шведского.).

Русский и немецкий языки — родня. Праславянский и прагерманский языки были братьями, они оба откололись (вместе с языками италиков, кельтов и некоторыми другими) от древнеевропейского языка. А древнеевропейский язык вместе с языками индоиранскими и иными вышел из лона общеиндоевропейского языка, на котором (говоря точнее, на группе его диалектов) говорили когда-то общие предки украинцев и иранцев, англичан и индийцев, армян и греков. Перед нами — пирамида, стоящая на своей вершине.

Как увидели эту пирамиду?

Конечно, сходство восточнославянских и даже всех славянских языков достаточно заметно даже неспециалисту. Гораздо труднее оказалось проследить более отдаленное родство. И все-таки еще 400 лет назад итальянец Филипп Сассетти, путешествуя по Индии, заметил сходство итальянских и латинских слов с индийскими. В ту же эпоху голландец Иосиф Юстус Скалигер делил европейские языки на одиннадцать групп по степени сходства. Ученый—литовец Михайло Литуанус (само его имя значит «литовец» по-латыни) составил список литовских слов, похожих на соответствующие латинские. Великий немецкий философ и математик XVII — XVIII веков Готфрид Лейбниц обратил внимание на сходство между венгерским и финским языками. М. В. Ломоносов писал о родстве греческого, латинского, немецкого и русского языков.

Одним из последствий победы Петра над шведами под Полтавой была отправка Петром пленного шведа Иоганна Филиппа Страленберга в Сибирь для изучения народов и языков. Результат — сравнительные таблицы языков Северной Европы, Сибири и. Северного Кавказа. А позже именно в России, почти двести лет назад, вышел «Сравнительный словарь всех языков и наречий», Составили его «просто — переводили русские слова на все языки, для которых нашлись переводчики.

Первое издание словаря учитывало двести языков Европы и Азии; второе — двести семьдесят два языка, среди которых были уже наречия африканские и американские. Работы лингвистов заставили европейцев в гораздо большей степени осознать свое родство с другими народами мира.

И Валерий Брюсов писал, отвечая на писания немецких националистов во время первой мировой войны: «Иль мы тот великий народ. Чье имя не будет забыто, Чья речь и поныне поет Созвучно с напевом санскрита?»

Раса и расовые признаки в чертах народов разных стран

Раса и расовые признаки в чертах народов разных стран

В разных странах выпускаются подробные карты и даже целые этнографические атласы, где, в частности, показано размещение на территории нашей планеты сотен этнических общностей, а также распределение землян по расам, языкам, типам культур. Давайте совершим сейчас сверхкраткое путешествие по «расовому глобусу».

Внизу на глобусе — белесое пятно Антарктиды. Она нас не интересует — обитатели в Антарктиде появились только в XX веке. Ближе всего к Антарктиде увесистый «ломоть» Австралии. Там живут сейчас примерно 15 миллионов белокожих людей и несколько десятков тысяч чернокожих. Белокожие — пришельцы, предки их приехали в Австралию самое большее двести лет назад. Приехали? Нет, многих из этих предков привезли сюда насильно, закованными в кандалы. Долгие десятки лет Австралия была для Англии самой большой тюрьмой на свете; сюда посылали на каторгу бандитов, воров, мошенников. Кстати, современные австралийцы, ничуть, не стесняются своего происхождения. А преступность в Австралии меньше, чем во многих других странах.

Далекими предками белых австралийцев мы займемся, когда у нас специально пойдет речь о Европе, а сейчас поговорим о чернокожих австралийцах. Волосы у них волнистые, а нос широкий. Почему речь идет именно о коже, носе и волосах? Потому что это три из основных расовых признаков. Признаков, по которым человека можно отнести к той или иной расе. Рас (точнее, больших рас) — три. Их называют белой, черной, желтой. Их называют также и европеоидной, негроидной (экваториальной), монголоидной. Их называют еще индоевропейской, негроавстралоидной, монгольской.

У европеоидов беловатый или смуглый цвет кожи, волосы — самых разных оттенков, волнистые или прямые, обычно мягкие, растут на лице и на теле, нос — узкий, выступающий, а вот скулы выступают слабо, губы тонкие или средней толщины. Все это, как нетрудно заметить, черты внешние, различимые по большей части буквально с первого взгляда.

У негроавстралоидов цвет кожи темный, волосы курчавые или волнистые, притом темные и жесткие, скулы выступают вперед умеренно, а челюстная часть лица — значительно, нос широк, губы толстые.

Цвет кожи у монголоидов желтоватый или темно—смуглый, волосы жесткие, как у негроидов, но прямые, как у большинства европеоидов, скулы выступают сильно, лицо уплощено, есть особая складка верхнего века эпикантус, которую так и называют — монгольской.

Люди каждой расы связаны тем, что в обыденной жизни называют родством по крови. Но распределение по лицу Земли «внешних черт людей, а также некоторых других наследующихся признаков (это относится и к форме зубов, и к группам крови, и к характеру кожного рисунка на кончиках пальцев, и к особенностям вкусовых ощущений, и ко многим другим признакам) свидетельствует о том, что любое расовое деление в какой—то мере условно. Ведь, в конце концов, все люди — более или менее дальняя, но родня по крови в самом прямом смысле этого слова, все расы — ветви, не только идущие от одного древнего ствола, но и связанные между собой нитями все возобновляющегося родства.

К белой расе относятся многие коричневокожие индийцы. Среди людей черной (она же негроидная) расы встречаются и обладатели желтой кожи. А якобы «желтые» монголоиды могут быть порой смуглыми до черноты или, наоборот, белокожими.